Вчера моя мама вышла погулять на балкон, вместе с ней, как оказалось, вышел погулять наш любимый попугайчик. Мама вернулась, Иноккентий возвращаться отказался.
Целый вечер и все утро лазила по дворам под недоуменными взглядами соседей. Не нашла.
Я, конечно, понимаю, что в жизни полно трагедй, рядом с которыми потеря попугайчиков - не более чем грустное недоразумение. Но все-таки...
вы не представляете, что это было за существо. Это такая маленькая летающая улыбка, вечная батарейка жизнелюбия. Абсолютно ручной, неимоверно ласковый и совершенно ничего не боящийся, даже пылесоса. Весь из себя холеный, красивый, напичканный витаминами и овсянкой на меду. Настолько неотъемлемый от нашего жизненного уклада, что из любых поездок Иноккентию тоже непременно привозились гостинцы повкуснее. Он себя, надо сказать, ценил по достоинству, ходил гордо, домовито, вразвалочку, и часами мог прихорашиваться перед зеркалом, довольно урча: "Кеша хороший, Кеша красивый. Красивый Кеша. Умный. Ла-а-апочка!"
В клетке он кушал и иногда спал. Дверцы там не было принципиально. Уходя на работу, запирали Кешу в моей комнате, извиняясь за неудобство и посягательство на личные права попугаев; включали ему радио - чтобы не скучал, ставили плошку с водой, если придет охота искупаться. Он за это встречал нас с работы победным кличем, садился на плечи, терся клювом о щеки и рассказывал на своем языке, как соскучился, и на нашем - какой он красивый и умный. Еще вчера, по крайней мере.
Доверял настолько, что, сидя на руке, мог задремать.
Страшно любил, когда поют.
А мы все очень любили это пушистое, нахальное, толстозадое создание. Без его дома пусто и грустно.
Все есть дуккха.
Целый вечер и все утро лазила по дворам под недоуменными взглядами соседей. Не нашла.
Я, конечно, понимаю, что в жизни полно трагедй, рядом с которыми потеря попугайчиков - не более чем грустное недоразумение. Но все-таки...
вы не представляете, что это было за существо. Это такая маленькая летающая улыбка, вечная батарейка жизнелюбия. Абсолютно ручной, неимоверно ласковый и совершенно ничего не боящийся, даже пылесоса. Весь из себя холеный, красивый, напичканный витаминами и овсянкой на меду. Настолько неотъемлемый от нашего жизненного уклада, что из любых поездок Иноккентию тоже непременно привозились гостинцы повкуснее. Он себя, надо сказать, ценил по достоинству, ходил гордо, домовито, вразвалочку, и часами мог прихорашиваться перед зеркалом, довольно урча: "Кеша хороший, Кеша красивый. Красивый Кеша. Умный. Ла-а-апочка!"
В клетке он кушал и иногда спал. Дверцы там не было принципиально. Уходя на работу, запирали Кешу в моей комнате, извиняясь за неудобство и посягательство на личные права попугаев; включали ему радио - чтобы не скучал, ставили плошку с водой, если придет охота искупаться. Он за это встречал нас с работы победным кличем, садился на плечи, терся клювом о щеки и рассказывал на своем языке, как соскучился, и на нашем - какой он красивый и умный. Еще вчера, по крайней мере.
Доверял настолько, что, сидя на руке, мог задремать.
Страшно любил, когда поют.
А мы все очень любили это пушистое, нахальное, толстозадое создание. Без его дома пусто и грустно.
Все есть дуккха.